В Омске меня ждало приятное известие: были подготовлены очередные новые «корочки». Дело в том, что полгода назад мы парили свои мозги в душных кабинетах по обретению навыков, как правильно завалить дерево. И вот теперь нам вручали, пусть и не в торжественной обстановке, но документ, согласно которому мы приобрели еще одну дополнительную профессию: вальщики леса. «А что, - подумалось мне, - выходит я не совсем пропащий человек. Точнее, я совсем не пропащий человек. В случае чего, без работы не останусь. Леса в стране навалом, и хотя за всю жизнь окромя ножовки в руках никакой другой пилы и не держал, но, согласно документу, теперь могу запросто лес этот валить бензопилой «Штиль». И сам чемпион мира по валке леса швед Сванте Ханссон может смело пожать мне руку».

 Но, как говорится, если в одном месте прибавилось, то где-то обязательно должно убавиться.  Другое событие, уже неприятное, которое наклевывалось в моей судьбе не первый год, должно было разрешиться в этот период.
Мою правую руку давно одолела какая-то напасть. На ладони появилось уплотнение, которое вроде и не увеличивалось в размерах, но из-за него ладонь постепенно скрючивало, наподобие морской раковины. Рука со временем стала как тяпка: ни любимую нормально погладить, ни с мужиками за руку поздороваться. Одна только и польза – фишки в казино удобно сгребать этой ластой, и то, к сожалению, в такие игры я не играю.

 Название у недуга сложное, а причина, как я понял, врачам и по сей день непонятна. Единственный метод лечения – хирургическое вмешательство. И, по слухам, подобные операции более-менее хорошо делают, как раз в Омске. Раскрою секрет: сам я, наверное, еще долго бы не решился на это дело, но в омской медсанчасти №9 урологом работает двоюродный брат моего начальника-однокашника. Благодаря этой родственной связи я и при устройстве на работу, что называется, экстерном прошел медкомиссию и сейчас, вот, на льготных условиях с душевным трепетом стал готовиться к врачебной экзекуции.
Боже мой, как давно я не был в больничках. Этот тревожный больничный дух; эта бедность в залатанных на скорую руку стенах, в выщербленном полу; в грязноватых, затертых халатах врачей; эти страдальческие, с вечно не проходящей, никуда не исчезающей мукой лица пришедших за помощью докторов. На стенах полу древние плакаты, из которых, кстати, почерпнул полезную информацию. Выяснилось, что в последнее время модным стало потчевать себя различного рода ролами и суши. А в приготовлении некоторых из них, как известно, используется сырое мясо рыбы. Но рыба в таких случаях должна быть морской, то есть не зараженной описторхозом, а в кафешках нашего региона нередко примешивают сырое мясо местных сортов рыб. Отсюда и огромные вспышки зараженностью описторхозом.

 Однако и в наших измученных бедностью больничках пробиваются росточки цивилизации: для сдачи анализов мне предоставили цивильные пластмассовые контейнеры, ну, прям, как для салатов в «Макдональдсе». И сразу вспомнилось далекое прошлое с его анализами в спичечных коробках и в баночках из-под майонеза.
В день операции часам к восьми приперся в больничку. Добрая женщина указала палату: шесть коек, пара из них – свободные. На остальных дрыхнут люди, у всех забинтованы правые руки. С моей кровати кто-то недавно выписался. Добрая женщина наскоро перестелила постельку, выдала потрепанное одеяльце. Велела побрить руку до самого локтя, но вчера мне никто про это не сказал, а сегодня хоть зубами грызи свою волосню. Добрая женщина принесла откуда-то бритвенный станок, которым, похоже, мамонтов еще брили.  Измерили давление: 140 на 110, конечно, повышенное, но сойдет. Все-таки спать лег вчера поздновато, всю ночь подсознательно волновался, так что повышенное давление вполне объяснимо.
Прилег на кровать, в приоткрытое окно струилось шуршание колес, и вспомнилось, как в студенческие годы неподалеку отсюда я в полночь так же вслушивался в шелест автомобильных шин. Я тогда подрабатывал сторожем, и меня послали на новый объект – омский Дом быта. Стройка была в разгаре, сторожка - на втором этаже, этаж огромный и пустынный с единственной куцей лампочкой посередине. В сторожке ободранная лавка и цинковое ведро. Еще был «козел» самодельный для обогрева. Помнится, в ту ночь я усиленно готовился к экзамену по математическому анализу. Автомобильный парк страны в ту пору, конечно, не был таким обильным, как сейчас, но город-миллионник все-таки обильно шелестел резиновыми покрышками за окном. И было спокойно на душе, была связь с внешним миром через этот урбанистический шелест. А после полуночи, как отрезало. И тишина… «И мертвые с косами…» И тревога под самое сердце залетела бешеной птицей, и страх, что сейчас начнут из темноты выплывать черти и душить меня. А тут еще и сон морит.

 Короче, сломался я – впал в глубокую дрему, но предварительно все же замотал густо на проволоку дверь сторожки, да еще и ведро прицепил осторожно на тот случай, если все-таки рогатые с копытами и хвостами захотят проникнуть ко мне, так хоть чтоб не сонного удушили, а чтоб успел я проснуться от грохота и соскочить для принятия последнего с ними боя. В результате и грохот был, и я успел от него проснуться, но то были не черти, а начальник стройки, которому при закрытых воротах пришлось на работу через забор перелазить, а еще и с корнем выдирать двери сторожки, чтобы до сторожа добраться. Грохот был такой, что, спросонья я чуть, было, не сиганул в окно со второго этажа.
 Проснулся вместе со всеми. Потихоньку стали знакомиться. У стариков, похоже, такая же беда, как и у меня. А у молодых чаще производственно-бытовые травмы: то рвутся сухожилия, то режутся-протыкаются руки. У одного молодожена кольцо обручальное зацепилось за борт машины, когда он перепрыгивал через борт. Палец пришлось ампутировать.
Узнав, что рука будет приходить в норму несколько недель, охватился легким ужасом: «Как же я буду жить эти дни с одной-то рукой? И ложку сейчас левой придется держать, и ручку, и ширинку застегивать… кошмар!»
Люди в палате попались грустные. Как зомби какие-то. Даже цветы на подоконниках - и те дохнут от тоски в этом больничном плену.
Оперировали недолго, около часа. Но было муторно, казалось, что это никогда не кончится. Руку заморозили по самый локоть, везли в операционную на каталке. Голенького, укрытого лишь простыней. Врачи тоже, видать, суеверные, везут пациентов вперед головой, но из лифта все равно приходится их вытаскивать уже ногами вперед. В операционной кисть еще и привязали, и, когда хирург удалял из нее твердые наросты, было ощущение – будто птица крепким клювом с остервенением выдирает мох из промежностей бревен деревенского дома. Даже хруст отрываемого мяса слышался.
 Потом были успокаивающие уколы на ночь, но и они мало спасали. Рука сильно болела, хотелось отрубить ее по самое плечо, а вместе с ней - и голову, чтоб не мучиться. Кажется, от боли я стонал и во сне.

 В столовке больничной бедность нашей житухи обозначена еще четче: молочная каша не только без сахара, но и без соли. Кусок курицы хоть и не обгладывали, но раз десять обсосали точно, прежде чем сюда принести. Иногда курицу рвали на кусочки и прятали в перловую кашу. Кусочки эти были жесткими, и мне казалось, что это вовсе и не курица, а те ошметки из моей руки – такие же жесткие и противные. Одна радость в столовке – хлеб и кисель, ну, иногда женщины, которые тоже с забинтованными руками изредка приползали вкусить какой-никакой, а все же пищи.

Мужика одного в столовке спрашиваю:
- И каково оно, левой рукой ложку держать?
- Кушать левой рукой еще можно, а вот задницу вытирать – совсем никудышно.
При этих словах в столовку, как на смех, пришел мужичок, у которого обе руки забинтованы, причем чуть ли не до самых плеч. И выглядели они, будто поникшие шеи белых лебедей. Мой собеседник кивнул в его сторону: «Во, где дилемма. Так что нам, леворуким, еще радоваться надо». Вновь пришедшего кормила с ложечки медсестра и возилась с ним, как с младенцем.
Врачу, который меня оперировал, сунул пять тысяч рублей. Хотя он меня об этом и не просил. Долго думал над этим и пришел к выводу, что надо дать. Врач - это не ГИБДДшник, ему можно дать от чистого сердца. Ведь не взятка это, а для восстановления его сил, для того, в конце концов, чтобы моя рука как следует заживала. Иначе в ней, прооперированной нахаляву, что-нибудь обязательно пойдет не так. Сегодня на моей ладони красуется рубец, похожий на букву «Z», будто и не врач вовсе, а сам легендарный Зорро расписался на ней. Но это будет потом, а пока…
 

 Через несколько дней я уже запросился из больнички домой. Скорей, скорей содрать с себя все одежды, пропитанные казенным домом, и - в стиральную машину! Кое-как воткнул ключ в замочную скважину и, о! Господи! Что сделалось с моим диваном? Это как же так можно любить на нем женщину, чтоб он превратился в конька-горбунка? Оказывается, пока я ошивался в больничке, мою хату использовали по прямому, видать, ее назначению. Диван хрустнул так, что стал похож на разодранную гармошку, и спать на нем можно было бы теперь только двугорбому верблюду. Только и смог мысленно произнесть: «Да когда же вас, кобелей проклятых, импотенция хватит!» И тут же осекся, нельзя такого ближнему своему желать. Кто сломал диван – я так и не смог выяснить. Квартирой могли пользоваться несколько коллег по работе. И все, блин, скромные, как овечки, никто в глаза посмотреть не хочет. Но деньги на новый диван вытребовал со всех, искал недорогую замену по всему Омску, мотался опять же с больной рукой в переполненных маршрутках…

 Рука заживала быстро. Надо было готовиться в командировку в город Орел, а пока предстояло сделать по-быстрому съемку небольшого участка, где будет якобы проходить омский метрополитен. Этот метрополитен собирались делать, когда я еще в сельхозе учился (сорок лет назад), до сих пор делают и все: от жителей города, до самих строителей при этом уверены, что метро в Омске никогда не будет. Как, впрочем, и нового международного аэропорта. Остались одни только разговоры. Совсем унизили город, превратили в какой-то всероссийский отстойник. Но съемку, вот, надо сделать. Что ж, мне не трудно: ноги не забинтованы, а отражатель можно и одной рукой держать. И мы бегали по улице Комарова, щурились в ослепительных лучах весеннего солнца и вели эту чертову съемку под это самое мифическое метро. И я шутил, говорил парням, когда метро будет сделано, на стенах его подземных тоннелей обязательно прибьют таблички с нашими именами. Так что будем увековечены.

 Параллельно с нами по улице имени космонавта Комарова бегали и другие работные, красили столбы, на которых висели троллейбусные провода. Стоя у отражателя, всегда есть время понаблюдать за окружающей жизнью. Вот я и наблюдал за этими горе-красильщиками. Совсем, видимо, не любят оне ни свой город, ни свою работу. Тыкнут валик в ведро с краской и сразу его на столб: с валика краска рекой течет, траву под столбом красит, а сам столб только слезами умывается… Ведь краску тяп-ляпщики наносят поверх обрывков старых объявлений и ошметков прошлогодней грязи. Надо спешить заколачивать «бабки», тем более, «бабки» эти смешные – чего стараться-то? «Вот так и живем, так все и делаем через заднепроходное отверстие, а потом жалуемся, что неважная у нас страна. И кто в этом виноват: руководство страны, или мы, простолюдины, – извечный вопрос?», - так думал я, глядя на этих халтурщиков, будучи при этом и сам горе-работником.

                                                                                                                                        Продолжение следует.

                                                                                                                                                  Сергей Ханин